Проза

Их было трое на всем земном шаре: наш Игорь Банченко, американец Израиль Моцарт и японец Накаоко М.
Они числились при своих академиях, она ковали кольцо когомологий силовской подгруппы симметрической группы, не то классическое кольцо, уже выкованное поколениями алгебраистов, а что – я не знаю, да и никто во вселенной, что же делали эти трое. Они и сами-то не были знакомы лично, а только посылали письма, в которых два-три человеческих слова, остальное – формулы и значки. Я своими глазами видел, как Игорь истерически всхлипывал над письмами японца и американца, – вот и алгебра являет собой мощь мысли и чудеса чувств.
С годами (телепатия на расстоянье) лицо у Игоря приобретало все больше и больше японских черт: нос округлился и стал самурайским, глаза окосели; американизации Банченко не подвергся.
Игорь был неравнодушен к женщинам, то есть смотрел на них сильно и страстно, выворачивая шею и не щадя глаз.

Игорь был оригинал: родная сестра семь лет приходилась ему любовницей, потом он «баловался под одеяльцем» (афоризм Банченко) одновременно с двумя своими двоюродными сестрами, потом влюбился в свою пятнадцатилетнюю дочь, для эмоциональности выпил водки, обнял ее, а она обняла его, как родного отца, но как раз в этот момент водка прекратила свое целебное действие и Банченко в некотором ужасе развелся с женой, чтобы дочь более естественно росла и развивалась.
Я-то знал, что у Игоря не было ни родных, ни двоюродных сестер, ни пятнадцатилетней дочери, ни тем более жены, а женщин... да, было несметное количество, и он их спаивал: даст рюмку-другую, а потом сам вылакает 0,75 бренди и падает на диванчик, подогнув копытца, щечкой на ладошку, как миленький.

Я ехал на Кольский полуостров в какой-то поселок ТИЕТТА, что на языке саами означает МЕЧТА. В Редакции Газеты предупредили: это в своем роде уникальный поселок, там чуть ли не все, как один – Герои и Героини, коммунистический труд там – не роскошь, а норма, а Председатель совхоза – можно сказать в глаза – эталон социалистического соревнования.
Игорь взвился. Он размахивал бутылкой водки «Экстра» и кричал с японским акцентом: – Прелестно! Героини труда! Как они милы! Как нежны они в апреле! Как цветут у них красивые кудри! Как по ляжкам кровь струится, не сосцы, а клавиши баяна! Возьми меня с собой, мой милый, и ты ничуть не раскаешься, – я объясню тебе, как пасть под кустик с первого взгляда!
Как большинство алгебраистов нашего века, Игорь сам писал песни и музыку к ним. Вот и сейчас он сымпровизировал песню и пел ее с музыкой:
А у нас носочки на сучке,
Щелочки на щечке у щучки!
Я взял его с собой. Хоть кто-то будет жужжать в этом питомнике труда и аскетизма, – ТИЕТТА!

Совхоз, кажется, рыболовецкий, но, как и следовало ожидать, что-то не заметили мы ни семги, ни красной икры. Изделия из рыбы: в Кольском магазине продавалась каспийская килька. Мяса не было, но маслины можно покупать центнерами. Дети меняли алжирские апельсины на польскую картошку. Днем чуть-чуть подтаивало, а по ночам мелькали метели, ни цветы, ни почки не распускались, – месяц апрель! У большинства женщин почему-то кривые носы.
Мы ходили, преодолевая гравитацию, – ногами по небу, пьяные.
– Странно! – восклицал Игорь Банченко, мрачновато присматриваясь, – У всех баб носы вкривь и вкось, а у девушек – просто прелесть! Ты, – вопил  он, разрывая шелковую тельняшку на своей козлиной грудке, – ты привез меня в Кривоносье! Где русалки моей полярной грезы? Где нимфы Никиппы с мяукающим и многообещающим названьем «саами»? Нет их!
Водка и кильки, мы грустили: этот радужный график гор здесь называют горизонтом, но северного сиянья для нас не предвиделось.
Действительность. Синело солнце.

Очнулись мы утром. Мы лежали на матах в спортивном зале. Кони, козлы, шведская стенка, ласты, рапиры, боксерские перчатки, – но не было штепселя и наши надежды (как побрить себя!) не оправдались.
Мы не стали попусту тратить время: мы скрестили рапиры, позвенели ими, покачались на кольцах, поплясали на матах, а потом полезли на шведскую стенку. В таком состоянии нас и застали.
Дверь спортзала тишайше раскрылась и вошли четверо. Один представился: – Лейтенант милиции, Коминтерн Кондратьевич Иванов! – он толст, розов, усат, лет пятидесяти, весь в голубом. Второй – Председатель совхоза Николай Евстратович Евстифеев, еще – женщины, которые сразу же вызвали у Игоря здоровый интерес.
Оказывается, вчера мы потеряли человеческий облик: шатались по всему поселку и орали бешеными голосами. Игорь оскорблял женщин, называя их ласковыми именами. Я собрал псов и кормил их докторской колбасой, и до того докормил, что все псы не возвратились к хозяевам, так и ходили, замерзая, всю ночь вокруг спортзала. В общем, мы вели себя хуже, чем хиппи, и требуются наши документы.
Я ощупывал карманы, Игорь пожирал глазами двух женщин и восклицал: – Ах, как вы милы, ах, как вы прелестны! – у одной нос заворачивался вправо, у другой шел сначала тоже вправо, но потом заворачивал влево.
Просмотрев документы, милиционер Коминтерн Кондратьевич Иванов, не выговорив ни слова, протянул все наши красные книжечки Председателю, а сам сел на маты, опустив усы, он вдумывался в наши личности, нелепо моргая из-под козырька.
Председатель извинился, что нам пришлось ночевать в спортзале – упущенье, простите, пожалуйста! Наш коллектив понимает, что вчера вы изучали действительность, но милиция-то, к сожалению, не понимает, – сказал он сурово, – да и в милиции этот всего пять месяцев, как милиционер он еще в возрасте пацана, не лейтенант, а хулиган какой-то! Сопляк! – сказал Председатель с укоризной, – встань и уйди с глаз!
«Сопляк» встал и ушел с глаз, повесив усы.
Простое открытое русское лицо, лобастые скулы, холеная выбритость, – такой моложавый, свежий Председатель, вне возраста.
– Вы, – сказал мне, – товарищ писатель, пожалуйста, вам ведь все время придется общаться со мной, так уж лучше и располагайтесь у меня со всеми удобствами.
– У нас есть гостиница, – сказал Игорю, – там совмещенный санузел, обеды в номер, из окна вид на горизонт.
Игорь предупредил: – Для моей напряженной работы в области алгебры мне мало дневных часов, а я еще веду обширнейшую переписку, имеющую государственное значение с Израилем Моцартом и Накаоко М. Короче, – добавил он жестко, – на ночь мне нужна секретарь-машинистка, но не старуха, – а молоденькая, как листик апреля!

Дома – каменные коттеджи финской архитектуры, телевизионные антенны, у каждого дома – «Жигули», узоры чугунных оград, фруктовые деревья, гаражи, построенные на манер деревянных церквей-одноглавок, лакированные трактора, катера, а про кильки Председатель объяснил: магазины на улицах – для туристов и командировочных, а совхозникам выдают продукты в специализированных магазинах, закрытых, как в Москве.
Электрические чудо-кастрюли, чайники, жаровни, сервировка – чешский хрусталь, цветы, живые, а в фарфоровой супнице – стерляжья уха: как при Гоголе. Кулинария еще – мясо, дичь, рыба с жабрами, шампиньоны, салат, кавказские травки, гранаты, кокосовый орех, – глупо скитаться, если есть ТИЕТТА!
– Не думайте, – сказал Николай Евстратович, – это мое не для очерка в вашу Газету, не демонстративно (все так думают). В каждой семье у нас – так. Потому что у нас на первом месте – производительный труд и, соответственно, трудодни. И вы убедитесь. У всех есть все. От каждого по способностям и каждому.
Я убедился. Председатель оказался прямо-таки неправдоподобно прав. Газета знала, куда посылает своего специального корреспондента. – Вам сказали в Газете, что здесь было раньше? – спросил Евстифеев. – Ну все равно узнаете. Здесь был лагерь для политзаключенных. С Беломоробалтийского канала. Потом организовали совхоз. Не очень-то читайте Солженицына. Колючая проволока – да, если уж лагерь, но не жаловались, не лгу. В зоне построили домишки вместо бараков, писали, и письма и дневники, а кто хотел – стихотворения и поэмы. У самодеятельности инструменты играли. Рыбу сушили, соленья, варенья, капуста, зверь, библиотека, хор, – жили уж получше, чем по всей стране, ведь – война, смерть, голодовка, а здесь – радиолы с Шульженко. Многие и остались здесь, заключенные.
– А вы? – спросил я.
– И я, как видите.
Только писать было не о чем.
Бригады труда, сверхсовременная техника, герои, у которых уже Звезда Героя, и герои еще без Звезды Героя, молодежь – ни пьянства, ни драк, ни изнасилований – все с высшим образованием. Думается, они и рыбу ловили эхолотами.
Вечерами, в двухкомнатном номере, мы пили коньяк и курили, смотрели на горизонт, на синее заходящее солнце. Секретарь-машинистка сидела в другой комнате и в открытую дверь смотрела на нас. У девушки розоворунные волосы, молочномлечная кожа, а ноги! Как выражался Банченко, «ножки у нее росли от горла!».
Алгебраист горевал:
– На ночь уже есть – вот! – жест в сторону машинистки, – а днем не в сугроб же бросаться с кем попало, не разжимая объятий! Тотальная блокада! – восклицал Игорь и глаза его горели гневом, – Она не выходит из номера! Кого пригласишь, чтобы хоть чуть-чуть обновиться? Это же манная каша! А мне нужно мясо львицы! Пусть она хоть на одну ночь уйдет спать к маме!
– Что ж, не уходит? Так влюблена?
Игорь кивнул, горестно:
– Она, что и говорить, в самый раз, то, что нужно – несовершеннолетняя, девственница... так сказать и так далее, но там – понимаешь! – в клубе! танцы! ммм, – он застонал, – там столько! Я насчитал что-то около ста сорока семи женщин и все – одна к одной, как в Коктебеле! Я уже чувствую их руки вот здесь, – он указал на шею, грудь, поясницу. И причмокнул: – И все так милы, так прелестны!.. Пусть уйдет, узнай у нее!

Игорь повадился в клуб на танцы. Он так вертел задницей и размахивал ручками, что смотреть на него было так мило, так прелестно. Игорь в клубе, а я узнавал у машинистки.
Ее зовут Ваня. Это родители назвали ее по-русски – Иванной. А маму зовут Милиция Светозаровна, а папу Коминтерн Кондратьевич. Оба –комсомольцы тридцатых годов.
Ваня: – Мама сказала: делай все, что он тебе скажет, это – Человек с большой буквы, из Ленинграда. – Я: – И ты делаешь? – А как же? Я слушаюсь маму. – Я: – Что же ты делаешь? – Ваня: – А ничего. Формулы-то и значки, которые он пишет, их ведь нет на машинке. Он сердится и пишет своей рукой. Все утро. А я сижу, и, как он говорит, «подхлестываю его нервную систему своим милым присутствием». Он ведь любит меня.
Я так и думал.
Я: – А потом? – Ваня: – Вечером он рассказывает мне о своих женах, что все эти так называемые жены – чушь собачья, что настоящая жена его – я и только я, несмотря на мои девственные годы и прочие предрассудки. Он говорит, что мы уже почти официально связаны узами любви и брака, а раз он так говорит, так оно и есть. – Я: – Прости, Ваня, в чем же эти самые, как ты выражаешься, узы? – Ваня: – Как в чем? Он пьет коньяк. Ночью! А еще, когда он выпьет всю бутылку, то швыряет свою тельняшку в мусорную корзину и трясет кулаками и кричит изо всей силы: – Р-р-раздевайся догола! – Я: – А ты? – Ваня: – Охотно раздеваюсь. Тогда он падает на диван вверх ногами и кричит, что сейчас – самое время поцелуев и объятий, что я должна, не медля ни секунды, ему отдаться.
Я помолчал, но спросил: – Ну, и... – Ваня: – После слов о том, что нужно отдаться, он отворачивается к стенке и засыпает, да как – со свистом! Я снимаю с него туфли и тоже сплю, вот, на том диване, в той комнате. – Я: – И все? – Ваня: – А что же еще? – ее бирюзовые очи вопрошали, розовое руно волос сияло неземной красотой.
Я так и знал. Игорь был в своем амплуа.

Общее собрание, посвященное итогам, состоялось в клубе.
Поразительно: стол президиума накрыт не красной материей, как нужно, никаких материй на столе нет. Этот стол купили в Ленинграде, и, по преданью, за ним сидели все ответственные деятели России – Петр Первый, С. М. Киров, и, пожалуйста, Николай Евстратович Евстифеев, – лобастые скулы, такой свежий.
Ни одной небритой морды, галстуки и платочки в кармашках пиджаков соответствуют, обручальные кольца на пальцах, женщины с плохими ногами не надели миниюбки, а надели макси, туфли на платформах не утрированные. Если бы я не знал, что здесь рыболовецкий совхоз, я решил бы: это симпозиум композиторов где-нибудь в Вене или Праге. Или в Варшаве.
Но писать было не о чем. Евстифеев познакомил с успешным выполнением плана – траулеры, показатели, кормовые, итоги, лесоповал и лесосплав, – он обо всем рассказал. Аудитория была оживленная, заинтересованная. Мужчины и женщины поднимались на пьедестал, кланялись. В фойе блестели глазами, а также у всех блестящие зубы и румянец.
В фойе ко мне подошел лейтенант милиции Коминтерн Кондратьевич Иванов, он розов, усат, очень похож на свою розоворунную дочь. Два термоса, в одном свежий суп, в другом кофе, а еще бутерброды со всякой всячиной, цыпленок или гусятина в целлофане, пряники, мармелад. Он объяснил:
– В гостинице ресторан – для туристов или для командировочных, а Ваня – баловница. Вы уж передайте ей эту «передачу». Простите мой лагерный жаргон, – он замялся: – Товарищ профессор Банченко – любитель женщин, это у нас уже известно. Но не Ваня! Вот и Начальник наш тоже любил женщин. Настоящий был! Военную Академию закончил, всю философию читал нам на лекциях вслух, брился – все время, пайку ел такую же, как и мы, из принципа, очень он любил и жить, как все, и чтобы все жили. До женщин был сам не свой, – подмигнул Коминтерн Кондратьевич, – сущий школьник, румянится, свиную тушенку преподносит, и женщины его любили за любовь такую, не думаю, чтобы хоть одна осталась без любви, всех, как есть, любил! А за товарища профессора Банченко я не боюсь, ведь Ваня – невинность и все тут!
Заиграл оркестр музыкальных инструментов, стали вручать Звезды Героя, ордена, медали, значки, а потом банкет с виноградными винами и тосты о талантах и такте руководителей и о результатах.
За окном прекрасная полярная луна, все снежится, и снег так нежен, в маленьких молниях. Собака залает, позвенит цепью, собаке ответит овца, заблеяв, захохочут над этими двумя свиньи в свинарниках, завоет бык племенной – какие поэтизмы для Газеты!
Тоже коттедж, тоже гараж и «Жигули», комфортабельный хлев с электродоилкой, на полах лак, на стенах репродукции Шишкина и Модильяни, магнитофон, телевизор и канделябры, у розоворунной Вани на коленях сиамский кот, гладит, и кот похож на Ваню, тоже бирюзовые очи. Милиция Светозаровна в очках, вяжет спицами платье для Вани, светятся уютные лампы, а передо мной – бутылка «Столичной», и я пью.
– Вы уже слышали о Начальнике? – спросила Милиция Светозаровна. Спицы сверкали, очки сверкали, и я пил бокал.
– Да, он любил женщин.
– В том-то и дело. С каждой женщиной он проводил только одну ночь.
– Не догадались? – Нет.
– Так я же сказала: много нас было. Должен он как-то знать, кого уже любил, а кого еще нет? Вот он и перебивал нос, чтобы не перепутать. А больше ничего такого не делал, только хорошее.
Я спросил:
– А были такие, кто не пошел к нему на эту ночь?
– А как же, были две дурочки. – Я: – И что же? – Без вести пропали. – Я: – В лагере – без вести? – Нет, не в лагере. В лесу. Их отпустили в лес за морошкой, а потом спустили собак. – Я: – Потом уже не было дурочек? – Нет, потом уже не было дурочек. – Я пил, я: – А мужчины? – Их было четыре тысячи. Но у них не было пулеметов на вышках. – Я: – У них были женщины! – Он всем сделал жизнь, похожую на жизнь, а все знали, как в других лагерях, а нос перебивал, – подумаешь, неженки! А он вам разве не рассказывал, почему здесь у всех женщин кривые носы?
– Кто – он!
– Он, Начальник, полковник запаса Николай Евстратович Евстифеев. Тогда сняли колючую проволоку и объявили, что теперь мы – совхоз. Паспорта никому не дали, никуда не деться, но зато какой совхоз теперь – лучший из лучших!
– Как же так! – я пьянел. – Ведь его могли судить, ведь все изменилось!
– Изменилось только одно: сняли колючую проволоку. Остальное все осталось: конвой стал милицией и бригадирами, Начальник – Председателем. Судить, говорите? Пришлют другого, а этого мы уже знали: сделает так, что всем будет хорошо. Да и женился на нашей. – Я: – Грехи замаливал? – Никакой другой не было, а помоложе не подросли.
Сверкали спицы, жужжал сиамский кот, слипалось и мутило, я все выпил, Милиция Светозаровна в мареве пьяной тьмы моей, и ее голос: – Вы же писатель, подумайте о правде. А правда – сейчас: посмотрите, как мы живем, душа в душу, на все откликаемся!

– Если ты не хочешь попасть в сумасшедший дом, никогда не расспрашивай женщину о ее прошлом. Она тебе расскажет о друге юности, композиторе или художнике, и как они только и делали, что говорили о Римском-Корсакове или Пиросманишвили. Не верь в эти общие интересы, знай: если он и не лишил ее девственности, то наверняка был вторым. Если женщина рассказывает о муже, а муж не удовлетворяет ее духовных запросов, а их удовлетворяет ее друг, с которым они только и делают, что говорят о Канте и Кьеркегоре и называют друг друга по имени-отчеству, – смейся в душе, паяц, и смело тащи эту девку на диван, ведь она и сейчас с этим «другом» балуется под одеяльцем, несмотря на взаимные духовные запросы, несмотря на то, что они называют друг друга по имени-отчеству. Если женщина рассказывает, что ее любил чей-то муж сильно и страстно, и хотел развестись со своей женой, чтобы быть вечно верным этой рассказчице, что он два года ухаживал за ней и они только и делали, что ели мороженое и посещали театры и лишь через два года она случайно отдалась, да и то лишь два раза в благодарность, – заруби себе на носу: она отдалась ему сразу же, без мороженых и театров, а была только водка 40 градусов и кувырканье под одеяльцем, и так два года, пока ему не осточертело это занудство. Если женщина рассказывает, что только с тобой она почувствовала себя женщиной, – отбрось эту удочку и откуси крючок: это же, слово в слово она говорила каждому, кого хотела заполучить в мужья. Если женщина была замужем и у нее были любовники, не считай их и не огорчайся, лучше подсчитай другое: сколько в году дней, и ты получишь 365. Говорю тебе, как математик. Столько же и ночей. И, если нормальная женщина спит с мужем 365 раз в году, и не все ли равно тебе в таком случае – одно ли это тело мужа или разные – любовников. Я брился ночью! – воскликнул Игорь без передышки, – она пришла и сказала: проститься. – Как это «проститься»? – растерялся я с бритвой. – Вы не знаете? – протянула она свою розовую руку. Я знал. Я сказал, что мы должны проститься по-человечески, чтобы она легла ко мне и, не мешкая ни минуты, отдалась. Она сказала, что ляжет, но отдаваться нет ни малейшего смысла, ей еще нужно подрасти, а для этого нужно еще ждать три года! Ты представляешь, она подсчитала – еще три года! Кто из нас математик, я тебя спрашиваю?!
Поезд свистал, полки подскакивали. Игорь был в бешенстве.
– Я приглашу в гости японца Накаоко М. У него наверняка есть жена-японка. Я приглашу его в гости и женюсь на его жене! Я давно мечтал о японках! И негритянок у меня не было! И индусок! – восклицал Игорь, чуть не плача. – Боже! – он ударил кулачком по столу, взвились стаканы, – почему, Боже, ты так несправедлив ко мне?
Алгебраист плакал пьяными слезами, болтая башкой: