Стихи
ПРОДОЛЖЕНИЕ
(1970)
* * *
Тише, тише,
мысли-мыши,
кот на крыше —
кыш! кыш!
Кот-мяука,
ловит муху,
цокотуху,
мой малыш!
Тише, тише,
мысли-мыши!
Кто на крыше?
кыш! кыш!
Это бесы
плачут в бедных
колыбелях,
мой малыш!
Тише, тише,
мысли-мыши!
Боги слышат,
мой малыш!
Боги эти
тоже дети,
а на свете
лишь тишь...
ГАМЛЕТ И ОФЕЛИЯ
Г а м л е т:
Неуютно в нашем саду —
соловьи да соловьи.
Мы устали жить на свету,
мы погасим свечи свои.
Темнота, тихо кругом,
лает пес, теплится час,
невидимка-ангел крылом
овевает небо и нас.
Неуютно в нашем дворце,
всё слова, Гамлет, слова.
И сидит в вечном венце
на твоем троне сова.
Это рай или тюрьма,
это блеск или луна?
В небесах нежная тьма,
Дух Святой, дьявол она.
Неуютно в наших сердцах,
целовать да целовать.
Уплывем завтра, сестра,
в ту страну, где благодать!
О ф е л и я:
Где страна, где благодать?
Благо дать — и умереть.
Человек — боль и беда.
Только — быть, и не уметь
умереть. Быть — целовать,
целый век просто — пропеть,
целый век быть — благо дать,
целовать, и не успеть
умереть. В нашем саду
лишь пчела с птицей поют,
лишь цветы, лишь на свету
паучки что-то плетут...
Да летят искры стрекоз,
ласки сна, тайны тоски.
В золотых зарослях роз
лепестки да лепестки.
Ты потрогай — рвется струна,
Аполлон требует стрел.
Этот знак «сердце-стрела»
устарел, брат, устарел.
Только трепет и тетива!
Или их, или себя!
Этот сад, весь в деревах,
огонь и меч их истребят.
Г а м л е т:
Про деянья или про дух.
Про страданья или про страх.
Вот и вся сказка про двух:
жили-были брат и сестра.
В той стране, в той голубой
(журавли не долетят!),
там была только любовь,
у любви только дитя.
До зари звезды дрожат,
вся цена жизни — конец.
Ты послушай: дышит душа,
бьется, бьется в теле птенец.
Их любовь слишком светла,
им Гефест меч не ковал.
Жили-были брат и сестра,
и никто их не карал.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ничего нет у меня,
ни иллюзий, и ни корон,
ни кола, и ни коня,
лишь одна родина — кровь.
ОРФЕЙ
Им — венец, нам — колпак фригийский!
Обещанья отцов — о где же?
Эти — эллины, мы — фракийцы.
Так погасим очаг отечеств!
Кифареды, порвите ноты!
С плеч долой купола Атласа!
Не пропустим их в наши ночи,
нашим плачем их не оплачем!
Да бесславными чтобы были
мир-мираж или войны-вопли,
пусть мычат эти очи бычьи,
это волчье веселье воет!
В этой жизни (о неживая,
каземат, коридоры кары!),
в этой жизни жить — не желаю,
разбиваю свою кифару!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В водах Гебра вакханки вьются,
их тела в ореоле лилий
под телами юношей бьются,
а над ними — созвездье Лиры.
Я уже — распростимся — умер.
Кровь моя растворилась как-то.
Голова моя утонула,
в океаны ушла кифара.
ИСПОВЕДЬ ДЕДАЛА
В конце концов признанья — тоже поза.
Придет Овидий, и в «Метаморфозах»
прославит имя тусклое мое.
Я — лишь Дедал, достойный лишь Аида;
я лишь родоначальник Дедалидов,
ваятелей Афин и всех времен.
В каком-то мире, эллинов ли, мифов,
какой-то царь — и Минос, и не Минос,
какой-то остров — Крит или не Крит.
Овидий — что! — Румыния, романтик,
я вовсе не ваятель, — математик.
Я Миносу построил лабиринт.
Все — после: критских лавров ароматы,
Тезей и паутинка Ариадны,
Тезея — Диониса маята,
Плутарха историческая лира
о быко-человеке Лабиринта,
чудовище по кличке Минотавр.
Все — после. Миф имеет ипостаси.
Я не художник. Я — изобретатель.
Лишь инструменты я изобретал:
топор, бурав, и прочие,
а кроме —
пришел на скалы, где стоял Акрополь
и где — я знал! — стоял художник Тал.
Там он стоял. В сторонке и отдельно
в темнеющей от вечера одежде,
ладони рук, приветствуя, сомкнул.
Я поприветствовал и, обнимая,
и, постоянно руки отнимая,
отпрянул я! И со скалы столкнул.
Сын брата моего и мой племянник,
для девушек — химера и приманка,
для юношей — хулитель и кумир,
мечтатель-мальчик, с мышцами атлета,
вождь вакханалий, с мыслями аскета,
которого учил я и кормил,
которого ни слава не манила,
ни доблести. И не было мерила
в его судьбе — сама собой судьба.
Животное и труженик. Неверно:
«раб творчества» или «избранник неба»,
все проще — труд избранника-раба.
Как я убил? Известно как. Извольте:
на скалах водоросли и известка,
он поскользнулся и упал, увы!
Кто и когда вот так не оступался...
Я счастлив был. Но как я ошибался!
Я не его — я сам себя убил.
Они меня ни в чем не обвиняли,
и добросовестные изваянья
мои — кирками! под ступени плит!
Был суд. И казнь. Я клялся или плакал.
Был справедлив статут Ареопага.
Я струсил смерти. Я сбежал на Крит.
И как волна Эгейская играла!
Все после — Минос, крылья, смерть Икара…
Не помню или помню кое-как.
Но идолопоклонники Эллады
про Тала позабыли, а крылатость
мою
провозгласили на века.
Смешные! Дети-люди! Стоит запись
в истории оставить всем на зависть,
толпа в священном трепете — Талант! —
И вот уже и коридоры Крита,
и вот мои мифические крылья,
«да не судим убийца — он крылат!»
Орфеев арфы и свирелей ноты,
орлы небес и комары болота,
хохочет Хронос — судороги скул!
Кому оставить жизнь — какой-то розе
или фигуре Фидия из бронзы?
Не дрогнув сердцем, говорю — цветку.
Он, роза, жив. Отцвел и умирает.
А Фидий — форма времени, он — мрамор,
он — только имя, тлен — его талант.
Ни искупленья нет ему, ни чувства,
а то, что называется «искусство», —
в конце концов, лишь мертвые тела.
Кто архитектор, автор Пирамиды?
Где гении чудес Семирамиды?
О Вавилонской башни блеск и крах!
Где библии бесчисленных отечеств,
переселенье душ библиотеки
Александрийской?
Все, простите, прах.
Искусством правят пращуры и бесы.
Художник — только искорка из бездны.
Огни судьбы — агонии огни.
Остановись над пропастью печали,
не оглянись, тебя предупреждали!
О прорицатель, о не оглянись.
Не оглянись, художник. Эвридика
блеснет летучей мышью-невидимкой,
и снова — тьма. Ни славы, ни суда.
Ни имени. И все твои творенья
испепелит опять столпотворенье.
Творец — самоубийца навсегда.
Все, что вдохнуло раз, — творенье Геи.
Я — лишь Дедал. И никакой не гений.
И никакого нимба надо мной.
Я только древний раб труда и скорби,
искусство — икс, не найденный искомый,
и бьются насмерть гений и законы...
И никому бессмертья не дано.
ГОМЕР
1.
На небеса взошла Луна.
Она была освещена.
А где-то, страстен, храбр и юн,
к Луне летел какой-то Лун.
Не освещенный, не блистал.
Он лишь летал по небесам.
Сойдутся ли: небес канон —
она и невидимка — он?
2.
Там кто-то ласточкой мелькнул.
Там кто-то молнией мигнул.
Кузнечик плачет (все во сне!).
И воет ворон в вышине.
Чей голос? Голосит звезда
или кукушка без гнезда?
Овчарня — овцам. Совам — сук.
Когтям — тайник. Копытам — стук.
Ах, вол и волк! Свободе — плен.
Льду — лед. А тлену — тлен и тлен.
И за слезу в последний час
как семь потов — в семь смертных чаш!
3.
И вот — кристаллики комет...
Кому повем, кому повем,
не злой, не звонкий я, поэт,
и зло и звон моих поэм?
Иду под пылью и дождем,
как все — с сумою и клюкой,
ничто не жжет, никто не ждет,
я лишь ничей и никакой.
Нет, я легенд не собирал,
я невидимка, а не сфинкс,
я ничего не сочинял,
Эллада, спи, Эллада, спи.
Спи, родина, и спи, страна,
все эти битвы бытия,
сама собой сочинена,
ты сочинила, а не я.
Что на коне, что на осле,
мне все едино — мир и миг,
и что я слеп или не слеп,
и что я миф или не миф.
|